Удалившись от «шума городского», люблю я сидеть в избе возле оконца и сумерничать, наблюдая за угасающей зорькой, которая, медленно сгущаясь, переходит в ночь…
В один из таких вечеров, чтобы скоротать одиночество, забрел я к приятелю, такому же бобылю – одиночке Евтихию, что живет возле святого источника – студенца, особо почитаемого в округе народом православным.
В самом начале семидесятых годов Евтихий Никитин приобрел махонькую избушку «о два оконца» у дочери умершей учителки, которая в годы своей молодости купила ее у матушки Евдокии, овдовевшей попадьи, покойного отца Василия.
Батюшка, по воспоминаниям соседушек, служил единоверческим священником в храмя во имя Святителя Христова Николы Чудотворца.
Бревенчатая церквушка была поставлена еще в прошлом веке, в один день, рублена в лапу, без единого гвоздя…
Весной минувшего года, в аккурат под праздник Святителя и Чудотворца Николы Майского, храм был подожжен местным антихристом Мишкой, по прозвищу – «Жмых-рябой».
Мой приятель, о котором я веду рассказ, в первые дни своего младенчества получил от атеиствующих районных начальников безбожное имя – Ким, записанное ими в его метрическое свидетельство о рождении.
С годами взросления и вразумления смысла жизни подросток стал все более и более осознавать кощунствующую сущность носимой им «кликухи». В годы учебы в Калининском Университете он задумал сменить безбожную кличку на православное имя. Однажды он зашел в избу к своей доброй соседке – старой Устинье, которая посоветовала ему съездить в Боровичи и, зайдя в храм, поговорить со священником об этом. С этого дня мысль - «поговорить с батюшкой» - не покидала его, но охвативший страх, что об этом узнают преподаватели и студенты – однокурсники, не позволял ему это сделать.
Пугало его «Постановление», напечатанное в местной газете, под заголовком: «О борьбе с религиозными предрассудками в молодежной среде», поддержанное университетской кафедрой марксизма-ленинизма. Однако, Ким Никитин, преодолевая робость, иногда заходил в церковь.
Чтобы не обращать внимание возможных стукачей, из своих же однокурсников, он, находясь в храме, вставал где-нибудь в углу церкви и, подчиняясь внутреннему зову, пытался молиться. Зачастую не понимая содержания произносимых священником слов, он осенял себя крестом и, подражая бабушкам, совершал глубокие поклоны…
Купив избушку, Ким решил поновить ее изнутри, для чего начал выносить в костер старые, никуда негожие вещи, оставшиеся от прежней хозяйки. Будучи человеком наблюдательным, любящим «старинушку», он с особым вниманием отнесся к предметам, которые достались ему из далекого прошлого, а потому стал «окладать» в сторонку чугунки и глиняные горшки, плетеные корзиночки, кузова, рушники, подзоры, деревянные колодки для валяния детских валеночек и прочую утварь. Когда же Ким начал отдирать от бревенчатых стен, засиженные мухами и клопами обои, он нашел в углу, где когда-то был Святой угол, висящий на гвозде бронзовый старообрядческий крест, сняв который, прочел на бревне, вызженное раскаленным гвоздем, имя – Евтихий…
Продолжая разбирать доставшееся ему наследство, он обнаружил в старинном деревянном рундуке школьные учебники и заботливо перевязанные льняной бичевкой книжки, среди которых лежал, закапанный свечным воском, ветхий, рассыпающийся на странички, молитвослов. Раскрыв его, начал листать и на странице, отмеченной ленточкой, прочел: «Житие священномученика Евтихия, ученика Апостола Иоанна Богослова», из которого узнал: «…По божественному изволению и откровению, святитель Евтихий был возведен в 552 году на престол Константинопольским Патриархом. Через тридцать лет за обличение ереси Евтихий был сослан императором Юстинианом в Амасийский монастырь, где продолжал совершать чудеса, исцеляя больных и немощных…
Прошло несколько дней…
Житие священномученика Евтихия так запало в душу моего друга, что он в минуту отдыха, вновь и вновь раскрывал божественную книжицу и, перечитывая ее, задавал сам себе вопрос: - Что это? Может быть… это Сам Господь Бог вразумляет меня? - поменять безбожную кличку Ким на святое имя Евтихий?... Обнаруженное, сокрытое под спудом, имя Евтихий и найденное в сундуке «Житие священномученика» так поразили молодого человека, что он всерьез задумался…
Однажды, оказавшись в небольшом городке, Никитин зашел в православный храм и после душевного разговора с батюшкой был крещен и наречен, по благославлению священника, святым прославленным именем - Евтихий. Надо признаться, что даже в благозвучии этого имени было что-то действительно «сродное» с внешним обликом моего приятеля. Это проявлялось в его очевидной скромности, доброте, отзывчивости и в мягкости характера.
Несмотря на то, что нынешний Евтихий человек городской, но по родовым корням, он наследует память своих далеких предков, что объясняет его тяготение к старине в повседневной жизни.
В Святом углу избы он повесил образ Всемилостивого Спаса, икону Николы угодника, преподобного Алипия – иконописца и икону пророчицы Анны, написанную на доске старцем Алфеем, обнаруженную им в чулане под трепьем.
Минуло немного лет…
Однажды, бродя вдоль лесного озера, я подошел к деревне, где жил Евтихий. Когда постучал во входную дверь его избы, запертую изнутри на железную щеколду, то в ответ услышал усладный голос:
- Заходи, заходи, родной. Вот и чаек в самоваре поспевает…
Послышался тяжелый лязг металлического засова. Со скрипом открылась, словно вышедшая из сказки, грубо сколоченная массивная дощатая дверь, ведущая гостя в полутемные сени, заставленные бочонками, сундуками и приставленной лестницей, на перекладинах которой висели тканые, ручной работы, половики.
Приветливо улыбаясь Евтихий отворил вторую, обитую старым стеганным одеялом, дверь и впустил меня в дом.
В озаряемом огоньком лампадки углу, светился лик Спаса. Русская печь дышала теплом. На столе, между «оконец», дремал горячий самовар, а под зеленой эмалированной миской, прикрытой кухонным полотенцем, лежали жареные на подсолнечном масле «кругали» душистого батона – извечное угощение хозяина. К чаю он выставил варенье из малины и томленые в печи яблоки. Зная вкус Евтихия, я прихватил с собой «Кашинскую», настоянную на схваченной первым морозцем красной рябине. Жаль только, что постояла она всего лишь неделю, от чего, по моему пониманию, была весьма скороспела и не достигла того особого совершенства, которым можно гордиться и заслужить похвалу со стороны тонкого дегустатора, коим считал себя мой друг.
Не столь велики октябрьские денечки, а потому солнышко уже укрылось за щетинистым кряжем «шеметовских» елей и какое-то мгновение продолжает светиться между островерхих макушек елового бора. Подступал вечер, все еще сияющий золотистыми облаками, поспешающими в таинственные сумерки…
Залюбовавшись картиной, царящей за окном, мы вспомнили о встрече и приготовились к молитве:
- Слава Отцу и Сыну… - начал Евтихий заливистым певучим голосом пономаря… После краткой молитвы в избе наступила такая тишина, что я услышал тикание ходиков и «шопоток-говорок» самовара.
Над темным силуэтом елового бора засветилась вечерняя зорька…
Мы сели за стол… Увидев «домашнюю» наливочку, Евтихий поднялся с табурета и, мигом выскочив в сенцы, вернулся оттуда с блюдом, на котором лежали соленые огурчики и горка квашеной капусты, украшенная подмороженной сочной «клюквицей».Отодвинув железную заслонку, он взял в руки ухват и вытащил из печи чугун, в котором бурлила отваренная картошка. – Какой русский не любит быстрой езды, - весело произнес хозяин и предложил наполнить граненые стопочки.
- Между первой и второй промежуток небольшой, - вновь провозгласил Евтихий и, по мере вкушения отварной картошечки в мундире, мы разговорились…
Евтихий – одинокий говорун, если затеет о чем-либо разговор, то это надолго. «Глаголит» он обычно с жаром и убеждением, и его не остановить. Утомившись от велеречия хозяина, я молвлю:
- Слушай, друг, ты мой любезный, хватит! Ты лучше посмотри в оконце на вечернюю зорьку! Взгляни, родный, как «горит» в эту минуту небушко, как зафиолетовались облака, как набегает ноченька…
…Евтихий глянул в оконце и заворковал:
- Я шел по дороге в Криушу
И тростью сшибал зеленя. . Ничто не пробилось мне в душу,
Ничто не смутило меня.
Струилися запахи сладко,
И в мыслях был пьяный туман…
Теперь бы с красивой солдаткой
Завесть хорошо бы роман.
В тишине сошедших сумерек особо трогательны дружеские застолья и беседы на волнующие темы, порою столь разные, но по сути своей, близкие, много значащие в жизни каждого из нас еще с пор юности.
Затемнились углы в избе, зашуршала мышка за сундуком и, несмотря на октябрь, завеселилась муха на стекле оконной рамы. Мы продолжаем наши посиделки, похрустывая огурчиком, и оценивая «рябиновую» настойку. Сгустились тени за окном, еловый бор окончательно потемнел, но на вершинах его еще багровеют последние всполохи золотой осени.
Заколдованные сумерком, мы вновь вернулись к поэзии:
- Луна хохотала, как клоун,
И в сердце хоть прежнего нет,
По – странному был я полон
Наплывом шестнадцати лет… - прочел Евтихий и продолжил:
- Сгущалась, туманилась даль…
Не знаю, зачем я трогал
Перчатки ее и шаль…
Это были годы, когда в деревню еще не провели.электрическое освещение. Керосиновую лампу, что Евтихий заранее приготовил, он еще не затеплил и, продолжая сумерничать, мы сидим в ожидании минуты юной ночи, которая вот-вот успокоит нас…